Николай Караев работает переводчиком: он глядит в тексты до тех пор, пока тексты не начинают глядеть в него. Время от времени переживаний набирается на колонку для «Отаку».

Переводчики обожают вчитываться в чужие переводы. И заглядывать при этом в оригинал. Чтобы можно было, сравнив пару абзацев, вознегодовать: «Да елки ж палки! Он(а) совсем дуб, да? Хоть бы в словарь заглянул(а)!..»

Надо сказать, что для таких восклицаний часто находятся весомые поводы. Но сдается мне, что куда полезнее, да и познавательнее анализировать собственные ошибки. Ну или почти-ошибки, которые вполне могли вкрасться в текст, если бы ты вовремя не дал себе по лбу и не повторил в сотый раз главную мантру переводчика: «Стоп, а не дурак ли я?»

Особенно когда переводишь с японского. (Запомнил? Повтори!)

Итак: эта поучительная во всех отношениях история произошла, когда я переводил (с японского, по тексту, милостиво присланному с вершины Фудзи в электронном виде) аниме Макото Синкая «5 сантиметров в секунду». Часть вторая, «Космонавт». У героини, школьницы Канаэ Сумида, есть собачка по прозвищу Кабу. Нормальное такое прозвище, если учесть, что «кабу» — это японский вариант английского «cub» («щенок»). Правда, в японском есть еще одно слово «кабу» со значением «пень», но оно пишется иероглифом, а то «кабу», которое «cub», как и полагается заимствованиям, пишется знаками алфавита «катакана». Японский язык, чтоб вы знали, изнемогает под пятой чудовищной омонимии. Масса японских слов произносится одинаково, а пишется по-разному и означает тоже разное.

В одной из сцен старшая сестра спрашивает у Канаэ: «Заехать за тобой после школы?» «Не надо, — говорит та. — Кабу-дэ каэру».

«Кабу» написано катаканой. «Каэру» значит «вернусь домой». «Дэ» — показатель инструментального падежа: «чем», «посредством чего». «Басу-дэ» — «автобусом», «на автобусе» (от английского «bus»). «Кабу-дэ»… э… «на Кабу». На собачке?!?

Стандартный кошмар переводчика: видимость нулевая, полет нормальный. Ты не понимаешь, о чем речь, и впадаешь в ступор. Достойное аниме превращается в комедию абсурда: японская школьница едет домой верхом на несчастной собачонке. Не бывает. Но что тогда значит «кабу-дэ каэру»?

Я два часа листал грамматики, силясь проникнуть в тайны частицы «дэ». Я изошел холодным потом в думах о японском инструменталисе. Я размышлял долго и мучительно — и придумал… О, какую красивую и логичную теорию я придумал! Суть ее сводилась к тому, что глагол «каэру» акцентирует внимание не на процессе возвращения домой, а на результате, и героиня имеет в виду, что она пойдет пешком, а у дома ее встретит, радостно виляя хвостом, верная псина. «Вернусь домой [пешком и буду встречена] посредством Кабу», — вот что говорит Канаэ. Или как-то так.

Я был жутко горд собой. Настолько, что успел изложить эту проникновенную теорию трем людям, бесконечно далеким от проблем японской грамматики, и все они восторженно кивали головами: как здорово! как сложно! А я скромно так улыбался и поздравлял себя: постигнут еще один аспект дивного японского языка…

Беда в том, что в следующей сцене героиня возвращается домой на скутере. И тут настает черед главной мантры переводчика. Вердикт однозначен: дурак, чего уж. Можно было сразу догадаться, что «кабу» — это японское переосмысление названия модели скутера Honda Super Cub. «Вернусь на „кабе“». И никаких тебе тайн частицы «дэ».

А как же собачка? А никак. Совпадение. Я же говорю — омонимия изуродовала японский язык, как Бог черепаху, про это, кстати, во всех учебниках пишут. И кочует из пособия в пособие чудесный диалог агронома и любителя театра «но»: поскольку «сельское хозяйство» по-японски тоже будет «но», эти двое никак не могут понять, что говорят каждый о своем.

Так про что я? Ах, да: заметил тут в одном аниме вопиющую ошибку переводчика… Ладно, ладно, шучу. —НК

Николай Караев работает переводчиком: он глядит в тексты до тех пор, пока тексты не начинают глядеть в него. Время от времени переживаний набирается на колонку для «Отаку».

Пора встать грудью на защиту Поливанова. «Начальник, наболело!»

Начну с цитаты: «Он говорил на каком-то диалекте, вместо „ки“ говорил „кси“, вместо „цу“ говорил „ту“, понять его было очень трудно…» Стругацкие, «Хромая судьба». В этой фразе — вся суть споров о поливановской системе записи японских слов кириллицей. Когда вместо «Синдзи» пишут «Щинджы», понять, о ком идет речь, и правда, очень трудно. Почему надо пользоваться системой Поливанова и нельзя писать «Мущищи», даже если очень хочется?

Для начала: Поливанов Евгений Дмитриевич дураком не был, и снисходительно поплевывать на его могилу, право, не стоит. В 24 года (напомню: для многих борцов с поливановщиной это возраст начала конца умственной неполовозрелости) этот человек уже был приват-доцентом и ведущим японистом Петроградского университета. Приоритет Поливанова в изучении японских диалектов признан самими японцами, чего, вообще говоря, не бывает. Извините за грубость, но, ребята, прежде, чем декламировать «Сла Сяна по соссэ…» и ржать над глупым ученым, попробовали бы вы сами вот так, а?

Проблема, однако, не в Поливанове. Проблема в заблуждении, непонятно откуда взявшемся, но страшно живучем: чем ближе к оригиналам звучат заимствования из иностранных языков, тем лучше. С чего бы? Где, в каких языках обретаются фонетически точные соответствия? Может быть, в японском? Из тех, кто твердо знает, что по-русски надо писать «сущи», потому что «так вернее», я предлагаю создавать боевые отряды лингвистического спецназа. Пусть наши бойцы научат японцев, что правильно говорить не «уокка», а «водка».

На сегодня поливановская система — это единственная приличная система транслитерации японского языка. Во-первых, она проста: запомнить, как пишутся по Поливанову японские слоги, можно за минуту. Во-вторых, достаточно научна, а кто мне не верит — пусть откроет хотя бы первый том «Теоретической грамматики японского языка» Алпатова и коллег (М., 2008), стр. 37—38. Если коротко: главный аргумент антиполивановцев — японцы не говорят «си», «ти» и «дзи», эти звуки куда больше смахивают на «щи», «чи» и «джи», — упирается в палатализацию, которую любимая многими система Хэпбёрна игнорирует напрочь, а система Поливанова, наоборот, признает как родную. (Про «ши» и «шы», кальки с хэпбёрновского слога «shi», стыдно и упоминать.)

Палатализация в разрезе.

Впрочем, «для людей, не знающих о существовании палатализации ни теоретически, ни практически», это вряд ли довод. Оставим научность ученым. Чем хороша система Поливанова для переводчиков-практиков? Тем, что, в-третьих, она отлично сочетает практичность и благозвучие. «Отлично» не значит «идеально», но лучше пока никто ничего не придумал. С одной стороны, по слову, записанному «по Поливанову», знающий человек всегда поймет, как произносится японский исходник. С другой, слова «щинджи», «чёджи», «щяна», «какащи» и «мущищи» по-русски просто монструозны. «Мусиси» тоже не сахар, но тут как ни крути — всё выйдет боком (ни слова про мальчика Соскэ!).

Фуюцки из «Евангелиона». Между прочим, слышится там не «ф», а «х».

Так вот: «поливановщину» не хулить надо, а беречь, ибо это огромное счастье, что она у нас есть. Попытайтесь на досуге придумать аналогичную систему для английского. Уотсон или Ватсон? Парсли или Парзли? Хамилл или Хэмилл? Чтобы не было разнобоя, кто-то должен наконец сделать выбор — раз и навсегда. Поливанов сделал этот выбор для японского, создав четкую и стройную систему, над которой изгаляются теперь неблагодарные отроки.

И не надо хвататься за катаны. Отмените Поливанова — и в русских переводах аниме приключится хаос, в котором (читаем вслух!) зашуршат жирными щупальцами ощерившиеся какащи и чудовищные мущищи. —НК