Школьница Микако Нагаминэ с юных лет знает, что будет служить в Космических войсках ООН, которые готовятся к возможной войне с загадочными пришельцами-тарсианами. Когда приходит срок, Микако вместе с космофлотом перемещается на Марс, оттуда на Европу, потом на Плутон, потом в облако Оорта, потом к Сириусу. Всё это время она шлет SMS оставшемуся на Земле ровеснику Нобору Тэрао, в которого влюблена, а он пишет ей в ответ; по мере удаления от Земли письма идут всё дольше — неделями, месяцами, даже годами…

Даже на четвертой планете системы Сириуса японские школьницы из космовойск не забывают холить ногти, хотя казалось бы.

Верю, настанет день, когда студент-гуманитарий защитит диплом о сходстве и различии трех инкарнаций сюжета Макото Синкая «Голос далекой звезды» — в виде аниме, манги и вдобавок новеллизации, сочиненной Ваку Оба, — благо, тут есть что сравнить. Рискну сказать даже, что манга получилась объемнее, интереснее и попросту сильнее аниме. Это неудивительно: говоря объективно, для Синкая эта короткая работа была пробой кисти перед более серьезными проектами, между тем мир «Голоса далекой звезды» режиссер продумал явно глубже, чем нужно было для 25-минутной ленты.

За литературную часть комикса отвечает сам Макото Синкай, который, когда дело касается его сюжетов, показывает себя контрол-фриком в лучшем смысле этого слова. За художественную — мангака с сахарно-пустынным псевдонимом Мидзу Сахара (мидзу — «вода» по-японски, что порождает дополнительные ассоциации), существо крайне разностороннее и в высшей степени загадочное: про эту художницу предположительно женского пола известно только, что она рисует аж под пятью именами — Сумомо Ямэка (яой), Мидзу Сахара (сэйнэн), Кэйта Сахара (сёнэн), Тикюя и Сасси (додзинси), — и за 12 лет снискала популярность во всех этих жанрах. Достаточно сказать, что той же Сахаре Синкай доверил и мангу по своей полнометражке «За облаками».

Выбор псевдонима в данном случае оправдан — сэйнэн, то бишь манга для юношей от 16 и старше, налицо (и на другие части тела): Микако бесперечь блазнит читателя длинными худыми ногами (голые ступни прорисованы чуть не тщательней всего), затемненной подъюбочностью и взглядом блудницы. При этом она абсолютно, вот ни на столечко не похожа на свою тезку из аниме. Вообще, мангу «Голос далекой звезды» можно смело рекомендовать несчастным, страдающим аллергией на «синкаевщину», будь то манера изображения героев или облаков, — герои в комиксе поданы по-иному, облака же имеются в очень незначительном количестве (по большому счету они есть только на самой первой иллюстрации, но изображенное тут грозовое небо синкаевским не назовешь никак).

Отличия комикса от мультфильма этим не ограничиваются. Аниме, как известно, почти лишено диалогов и хаотично в плане сюжета; аморфность композиции компенсируется в нём картинкой, музыкой и цветом — то есть тем, чего по преимуществу черно-белая (если не считать суперобложки и первых восьми страничек) манга лишена. В комиксе сюжет более линеен, хотя и здесь есть флэшбеки, которые можно отличить от «настоящего времени» по черному фону страницы. В таком виде история переписки двух удаляющихся влюбленных теряет почти всякую динамику, и возмещать ее недостаток приходится, как в сказке Григория Остера, подробностями.

Так манга обогащается более или менее детальной историей будущего с его «тарсианским проектом», сюжетными линиями (взять хоть историю с заколкой), героями и продолжением истории, которая в аниме обрывается на полуслове. Особенно любопытны новые персонажи: нас знакомят, например, с Хисой-тян, подругой Микако, с Ваканой Маэдой, имевшей несчастье влюбиться в Нобору, а также с капитаном Мивой, очаровательной манипуляторшей. Эта мастерица кнута и пряника убеждает Микако остаться в Космических войсках, а не возвращаться с марсианской базы на Землю: «В жизни всегда есть место подвигу. И там, и здесь… Я хочу, чтобы ты сама для себя решила, согласна ли ты выполнять поставленную перед тобой задачу. Хотя, если честно, у нас нет для тебя замены». Что на это должна ответить порядочная-то японка? Только «Хай!» — и руки по швам.

Разговаривать с Нобору Тэрао почти бессмысленно — ногами он, конечно, на земле, но головой явно в космосе.

Микако в манге вообще более рельефна: тут и ее многолетние мучения по поводу избранности, и попытка не разорваться между Долгом с большой буквы и частными дружбой-любовью (с маленькой), что ребенку — а психологически Микако, конечно, ребенок, — почти не по силам. «Голос далекой звезды» логичнейшим образом вписывается в эволюцию темы «дети как спасители и жертвы», впервые поднятой Хидэаки Анно в «Евангелионе» — кажется, до Синдзи Икари ни один ОЯШ, обычный японский школьник, не испытывал ангста по поводу пилотирования гигантских человекоподобных с целью спасения человечества, — и продолженной в аниме Мамору Осии The Sky Crawlers с его клонами-kildren’ами. Стоит добавить, что в литературе лет за десять до Анно ту же тему блестяще раскрыл в романе «Игра Эндера» фантаст Орсон Скотт Кард, и когда в манге капитан Мива, склоняя Микако к сотрудничеству, описывает ситуацию словами: «Если нас ждет успех, мы — защитники человечества, а если нет — просто расходный материал», — за кадром слышится голос полковника Граффа: «Это и есть наша работа. Мы жестокие колдуны. Мы обещаем детишкам печенье, а потом едим их живьем».

Синкай работает тонко, рисуя картину скупыми, но точными штрихами, и русский перевод передает повсеместную для манги сложную игру интонаций. Вот Нобору едет на велосипеде, вспоминает о подруге, которая в этот момент тренируется где-то на Марсе, и размышляет: «Конечно, Микако умная и спортивная… но всё равно… ей ведь…. столько же, сколько мне…» — и в четыре картинки и четырнадцать слов укладывается весь спектр подростковых чувств, от зависти до тревоги, от заботы до любви. Или, когда во флэшбеке Микако и Нобору мчат на том же велосипеде, видят в небе отряд трейсеров («здоровенных летающих роботов»), и внезапно погрустневшая девочка, склонившись к уху героя, говорит: «Нобору-кун… знаешь… я ведь… я… тоже на таком полечу…» — и сразу становится ясно, что слышим мы по большому счету признание в любви. Только о любви Микако говорить нельзя, потому что Долг важнее. Первым делом — тарсиане, ну а школьники… (Сравните эту фантастическую сцену с другой, реалистической, из «5 сантиметров в секунду»: старт ракеты с космодрома Танэгасимы тоже сопутствует невысказанному «айлавью» героини. Различимы и другие внутрисинкаевские переклички: Тэрао Нобору в какой-то момент начинает заниматься в секции стрельбы из лука, совсем как герой «5 сантиметров», а четвертая планета системы Сириуса, где Микако встречает тарсианина, называется Агартхой, точно как подземное царство в «Ловцах забытых голосов».)

Недостатком манги можно было бы счесть иногдашнюю скудость реплик и постоянно меняющие цвет (с черного на светло-серый) волосы героев, но это продуманный ход, потому что комикс в целом работает на контрасте: детство и взрослая жизнь, космический бой и первый снег, серые будни и космическая романтика. Где-то там, на границе двух миров, связанных ненадежной, дискретной нитью идущих годы и годы писем, и рождается история о том, как это сложно — любить, верить, доверять; как это невозможно — и как в то же время невозможно жить без этой любви. В манге, в отличие от аниме, есть ударный финал. Что характерно, он напоминает финал недавнего романа Джина Вулфа The Home Fires, где описана похожая ситуация — героиня, повоевав в дальнем космосе, вернулась на Землю, к мужу, который из-за того же «парадокса близнецов» теперь старше ее на двадцать лет. Как говорит герой книги Вулфа, omnia vincit amor — «любовь всё одолеет», пусть и через много (световых) лет. —НК

Чего хотят герои? Исполнятся ли их желания? К сожалению, сиквел к «Голосу далекой звезды» пока не снят.

Hoshi no koe, однотомная манга Макото Синкая и Мидзу Сахары, 2005 г. В России выпущена в 2012 году издательством «Истари Комикс». Редакция благодарит Николая Новицкого за помощь при подготовке этого материала.

Николай Караев работает переводчиком: он глядит в тексты до тех пор, пока тексты не начинают глядеть в него. Время от времени переживаний набирается на колонку для «Отаку».

Каждый переводчик знает: бывают такие предложения, что за их вредность нужно давать не то что молоко, а недельный оплачиваемый отпуск в Акихабаре (размечтался). И ладно бы дело было в авторе. Помнится, переводил я писателя, простодушно полагавшего, что у радиуса окружности есть площадь, а в саду могут летать «пчелы и насекомые». Тут на помощь приходит общая эрудиция, и со временем становишься более снисходительным к чужим глупостям — почти как к своим. Хуже, когда с автором всё в порядке, а вот язык, на котором он пишет…

Как ни печально, наш великий и могучий весьма требователен к своим носителям. Особенно это касается письменного русского языка. В устном проскакивает всякое, накрайняк можно объясниться жестами; не то в письменном. Во-первых, у русских слов совершенно чудовищная сочетаемость. Если утром посадить в тесное помещение десяток русских филологов и попросить их отредактировать дурно написанный текст, автор которого не в ладах с сочетаемостью, к вечеру, как в «Королевской битве» или там «Горце», выживет кто-то один. Во-вторых, русские литературные тексты адски требовательны в плане стиля. Мало кто из нас Набоков, мало кому простится то, что прощают графу Толстому, но когда ты переводишь нечто очень художественное с менее сволочного языка на русский, по крайней (зачеркнуто: выше было «накрайняк») меньшей мере имей в виду, что однокоренные слова не должны появляться рядом. Это некрасиво. Неэстетично. Режет ухо. Не катит. Нельзя. Никто не скажет, почему. Но все сразу что-то такое почувствуют.

Тем, кто пишет на других языках, легче. Даже в английском никого не волнуют бесконечные «he says», «she says», хотя заменить этот глагол, прямо скажем, есть чем (но попробуйте написать в русском тексте подряд: «сказал он», «он сказал», «она сказала» — прибьют). В языках малых народов вроде эстонского слов попросту мало, потому однокоренные вылезают чаще — и это опять-таки никого не заботит. Что до японского, в нём слов предостаточно, всё-таки лексика восходящего солнца крайне обогатилась за счет китайского, английского, французского и так далее, но и здесь проблем с однокоренными почему-то не возникает. Видимо, дело в том, что при всём многообразии синонимов их употребление ограничено: какой-нибудь высокоученый глагол, образованный по схеме «китайское слово + суру (делать)», может появиться в философском трактате, но не в райто нобэру, то бишь light novel, то бишь… как это будет по-русски?

В первой части романа Макото Синкая «5 сантиметров в секунду» есть эпизод, в котором юный герой оказывается на токийской станции Синдзюку, где прежде никогда не бывал один, и ищет место, где продаются билеты JR (основная сеть японских железных дорог). В частности, есть там следующее прекрасное предложение:

柱が立ち並ぶ巨大な空間の向こうに何十台もの券売機が並んだスペースがあり、すいていそうな列に並んで切符を買う順番を待つ。//

Хасира-га татинарабу кёдайна ку:кан-но муко:-ни нандзю:даймоно кэмбайки-га наранда супэ:су-га ари, суитэ исо:на рэцу-ни нарандэ киппу-о кау дзюмбан-о мацу.

Само по себе это предложение содержит львиную долю премудростей японского языка. Здесь и любопытное полупредикативное прилагательное суитэ исо:на, образованное, вы не поверите, от глагола суку («быть пустым, быть менее набитым людьми») и означающее примерно «вроде как поменьше людей». И словечко моно, подчеркивающее числительное (нандзю:даймоно кэмбайки — «целых несколько десятков билетных автоматов», если буквально и не по-русски). И сбивающая с толку структура типа «подъезжая к станции, с меня слетела шляпа» — в первой части речь идет о том, что имелось такое-то место, во второй — что герой, «я», встал в очередь, при этом местоимение, как водится, опущено. А еще тут, как можно видеть, целых три глагола нарабу в разных формах. Три одинаковых иероглифа, читающихся одинаково (нара-) и с одним и тем же значением, на какие-то 58 японских знаков.

Глагол нарабу переводится как «стоять в ряд». В данном случае в пределах одного предложения в ряд стоят:
• хасира, колонны (они не просто так, а татинарабу — это составной глагол из тацу, собственно «стоять», и нарабу; тем самым, я так понимаю, подчеркивается особая, поражающая героя стоячесть данной детали интерьера);
• билетные автоматы (они стоят в ряд в прошедшем времени, наранда; это слово является определением к существительному супэ:су, кальке с английского «space», — мол, в другом конце громадного зала, заставленного рядами колонн, имелось пространство, где стояли в ряд эти самые автоматы);
• сам герой (он нарандэ, это срединная форма глагола, которую можно перевести деепричастием: встав в тот ряд, где было вроде как поменьше людей, он «ждал своей очереди купить билет»).

Почему невозможен машинный перевод художественных текстов? Да вот поэтому: в разных языках требования к литературе разнятся неимоверно, и если машина тупо переведет все нарабу однообразно, ничего хорошего в итоге не получится. В нашем случае пришлось пожертвовать стоячестью колонн и людским рядом перед автоматом: «В другом конце огромного зала с колоннами выстроились в ряд десятки билетных автоматов, я выбрал тот, у которого было меньше людей, и стал ждать своей очереди». Смысл передан, правила соблюдены. Точность немного пострадала, но это, граждане, не моя вина, а нашего великого и могучего русского языка.

Я и говорю: молоко и Акихабару за вредность. Чтобы потом, листая «A Reference Grammar of Japanese», не напевать бессознательно: «Во поле березки нарабу. Лоли-лоли, нарабу…» Блинский блин. —НК

Иокогама, 1963 год. Каждое утро старшеклассница Уми поднимает сигнальные флаги в память об отце, который был моряком и погиб на Корейской войне. Ученики школы, где учится Уми, готовятся защищать «Латинский квартал», обветшавшее здание, где размещаются школьные кружки: администрация хочет снести этот дом и выстроить на его месте новый, но обитатели «Латинского квартала» против. Уми знакомится с Сюном, главредом школьной газеты, и предлагает спасти старый дом, отремонтировав его всей школой. Сюн и Уми влюбляются друг в друга, но тут сюжет делает крутой поворот: выясняется, что по отцу они — родные брат и сестра. Что теперь делать?..

Шекспировская драма в Иокогаме 1960-х: «Что значит — брат и сестра?!»

Каждый анимешник в курсе, что в условиях унылой погоды и бытовой депрессии нет ничего лучше для поднятия настроения, чем какой-нибудь светлый фильм студии Ghibli. «Кокурико» — именно из таких фильмов. Его с чистым сердцем можно и нужно рекомендовать детям любого, даже самого пожилого возраста.

И дело не только в сюжете, в том числе потому, что сюжетом дело не ограничивается: «Кокурико» рассказывает не одну историю, а целых три. Впрочем, для Ghibli это не новость — почти любой фильм студии работает на нескольких уровнях; дебютная работа Миядзаки-младшего «Сказания Земноморья» — печальное исключение, лента по-своему неплохая, но плоская, как озеро Бива в безбурную ночь.

Первая история — буквальная, лирическая и очень ностальгическая. Вообще, снять чистое и невинное аниме, главную интригу которого составляет, на секунду, любовь брата и сестры — по нашим временам почти подвиг. Но в старой доброй Японии, донельзя напоминающей Советский Союз (разве что вместо директора завода тут бизнесмен — велика разница!), иной эта история быть не может. Не поймите неправильно: «лирика» тут — вовсе не сентиментальные сопли. Уми — настоящая миядзаковская девица виоде Фио из «Порко Россо» или Кики из «Ведьминой службы доставки»: красивая, умная, упрямая, своенравная и работящая. Если уж влюбилась, так будет стойко ждать возлюбленного под дождем — и надеяться на чудо до последнего. И чудо, конечно, произойдет.

Не зря ведь Уми каждое утро идет к флагштоку — и не зря в школьной газете появляются однажды стихи неизвестного автора:

Девочка, для чего ты поднимаешь флаги?
Ты вверяешь свои чувства утреннему ветру,
И они летят к капризным воронам.
Девочка, сегодня снова будут развеваться
Твои красно-белые флаги на голубом.

Вместе с младшей сестрой Уми отправляется в редакцию газеты — и впервые попадает в дивное пространство «Латинского квартала». Путешествие девочек по пыльным лабиринтам старинного дома напоминает скитания Александра Привалова по НИИЧАВО в великой повести Стругацких. Здесь всюду жизнь — непонятная и жутко интересная. Кто-то где-то толкает безумно длинную и скучную речь о трудностях роста и дальнейших перспективах, кто-то наблюдает за пятнами на Солнце, кто-то связывается по самодельному радио с радиолюбителями по ту сторону океана: «Заработало! Зис из хайскул стьюдент фром Джапан!» Тут и там лежат книги, рядом на веревках сушатся портки, в отдельной комнатке днюет и ночует единственный член философского кружка, огромный детина, напоминающий свирепостью лика то ли классическую японскую военщину, то ли ифрита или иного демона, — что не мешает детине заманивать к себе простаков, дабы порассуждать с ними (ну или перед ними) об экзистенциализме и ницшеанстве. Здесь же расположена редакция еженедельного листка, называющегося так же, как и дом, «Латинский квартал» — в комнате кружка археологии, на входе в которую написано «Кружок изучения древней литературы»…

Это царство здорового абсурда, цитадель прекрасного (и полузабытого) энтузиазма, мир мечты, надежды, будущего, наконец. И это, что характерно, абсолютно мужской мир. Мы привыкли, что в японских кружках, если верить аниме последнего времени, верховодят девушки (ах, Х. С.! не говорите мне о ней!), но в японские шестидесятые и/или у Миядзаки всё по-другому. Сложно сказать, то ли сын перенял мировоззрение отца, то ли отец, будучи соавтором сценария, продолжает наставлять сына и нас с вами, но только женщины в «Кокурико» ведут себя точно так же, как в картинах Миядзаки-старшего.

А именно: пока мужики толкают этот проклятый конформистский мир к светлому будущему — скажем, мужики «Латинского квартала», — а если надо, спасают его ценой своей жизни, как отец Уми, женщины этот мир обустраивают. Они стирают пыль, моют полы, ходят на базар, готовят обед и накрывают на стол. Мужчины — герои, но без женщин их героизм был бы невозможен. Боюсь, феминисткам смотреть «Кокурико» будет непросто, ведь легче легкого описать увиденное в терминах социального рабства. Но это, конечно, никакое не рабство: женщины здесь потому и не ропщут, что они не обслуживают мужчин, а трудятся наравне с ними, просто в иных сферах. Они тоже спасают мир, но по-своему. Недаром именно Уми, предложив просто-напросто прибраться в «Латинском квартале», чтобы все увидели, как там хорошо, в итоге спасает полюбившийся школьникам дом. И вот уже армия девочек, вооружившись швабрами и ведрами, идет убирать давным-давно не убиравшееся помещение…

Какой японец не любит большой семьи?

Вторая история — это, конечно, история Японии, а шире — любой страны, правители которой хотят разрушить прежний мир «до основанья, а затем» (как говорит некий школьник с трибуны: «В нашей школе назрела историческая необходимость снести…» и так далее).

Если прислушаться к безумно длинной и скучной речи, фоном звучащей в «Латинском квартале», мы услышим, что говорят о послевоенной Японии: «Мы и сами не заметили, как привыкли списывать все проблемы страны на послевоенные трудности. Не пора ли задуматься о том, что после принятия новой конституции партии обязаны нести ответственность за свои слова…» В период американской оккупации и сразу после нее вопрос о сохранении собственно Японии — со всеми ее культурными особенностями, с императором, религией синто и письменностью «кана-кандзи-мадзирибун» — стоял просто-таки ребром. Были люди, в том числе и среди японцев, которые желали «моментом в море» отринуть прошлое и начать жить с нового листа, прервать трехтысячелетнюю историю императорской династии, заменить иероглифы латиницей и так далее.

Были ли эти люди правы и насколько — вопрос отдельный. Кто-кто, а Сюн (и оба Миядзаки) от консерватизма и «дедов-консерваторов из правительства» далеки, как от альфы Центавра, — но столь же далеки они все от дурного стремления похерить все, что можно и что нельзя. Зачем сносить наследие прошлого, когда можно его почистить и отремонтировать? Сюн произносит по этому поводу прекрасные слова: «Ломать вещи, потому что они старые, — то же самое, что отказываться от памяти о прошлом, всё равно что забывать людей, которые жили, потому что они умерли. Вы бросаетесь на всё новое и забывате оглянуться на свою историю. Да у вас просто нет будущего!» И это относится далеко не только к архитектуре или политике — это так во всех сферах жизни, в том числе в любви.

Перекличек между «Кокурико» и другими фильмами Ghibli немало — тут есть даже огромное дерево, которое часто присутствует в работах Миядзаки-отца; в «Кокурико» оно растет у дома Уми. При желании в этом аниме наверняка можно отыскать и особенности стиля Миядзаки-сына (первое, что бросается в глаза, — дизайн персонажей второго плана: они все изумительно карикатурные, почти как знаменитые коротышки в космических фантазиях Лэйдзи Мацумото). Но есть в «Кокурико» и еще кое-что — история номер три, почти незаметная на фоне конкретного сюжета и государственной метафора. Фактически этот фильм завершает серьезный разговор отца и сына, начавшийся после «Сказаний Земноморья». Хаяо тогда сказал что-то в том роде, что его отпрыск — бездарность; Горо заявил, что рос практически безотцовщиной, потому что папа вечно пропадал на своей студии. После чего появилось аниме про рыбку Поньо, в котором отец мальчика Сооскэ, рыбак Коити, плавал где-то далеко от дома на судне «Коганэй-мару». Намек более чем прозрачен: Коганэй — это район токийского мегаполиса, в котором расположена студия Ghibli. Хаяо словно извинялся перед Горо, потому что, как ни крути, тот был прав.

В «Кокурико» тема отсутствующих отцов-капитанов раскрыта опять же по полной программе. И если кто думает, что это совпадение, приглядитесь к фильму внимательнее. В одной из ключевых сцен аниме Сюн разговаривает со своим приемным отцом Акио об отце настоящем. Акио — тоже моряк, разговор происходит на буксире в открытом море. «Мы с тобой уже говорили на эту тему, — замечает Акио. — Ты — мой сын, и всё!» В этот момент крохотный буксир проходит мимо громадного судна, чуть с ним не сталкиваясь. На борту корабля написано: «KOGANEI LINE».

Полвека назад Токийский залив был чище, люди — душевнее, цикады — голосистее.

И если уж Миядзаки-отец сделал героем «Поньо» мальчика, похожего на Горо, вряд ли будет таким уж безумием предположить, что героем «Кокурико» стал подросток, похожий на Хаяо. Правда, Сюн чуть моложе будет — в 1963 году Миядзаки-старшему было 22 года, — но это вряд ли важно. Куда важнее то, что Сюн, как и Хаяо, — романтический школьник левых взглядов, будущая «красная свинья». Ведь Латинский квартал — не только традиционный район проживания студентов в пятом и шестом аррондисманах Парижа; это еще и эпицентр студенческих волнений конца всё тех же 60-х —волнений, которые могли изменить мир к лучшему, пусть студенты в этом и не преуспели.

Своего рода квинтэссенция фильма — короткая, но роскошная сцена, в которой Сюн и его друг, глава школьного совета Сиро Мидзунума по-товарищески, как это принято в Японии, справляют малую нужду перед общим деревянным писсуаром. Рядом на стене наклеен лозунг «Иппо дзэнсин» — «Шаг вперед»: самое верное — двигаться мелкими шажками в правильном направлении. «Ну, что у тебя случилось?» — спрашивает заботливый Сиро. «Ничего. До завтра!» — говорит Сюн и уходит. «Давай!» — реагирует Сиро, глядя в окошко и любуясь луной. Заметьте, как в этот длящийся считанные секунды эпизод изящно укладывается буквально всё: и политика, и коллективизм, и эстетика, и дружба, и любовь к ближнему.

Так и весь этот чудесный фильм, вмещающий в полтора часа огромное количество всего и очень напоминающий, как ни странно, наши фильмы о золотом советском времени, будь то «Стиляги» или «Покровские ворота». Даже забавно, что предфинальный бег миядзаковских героев за счастьем так похож на последнюю сцену «Покровских ворот», где мотоциклист Савранский с ревом гонит своего железного коня в манящее завтра. Пересечение окажется чуть более чем полным, если учесть, что мчатся Уми и Сюн под композицию под названием «Асита-ни мукаттэ хасирэ» — «Бегом в завтрашний день». Саундтрек «Кокурико», кстати, божественен. Прибавьте прекрасный дубляж Reanimedia (попадание актеров в образы близко к идеальному) и очень приличный перевод, к которому есть единственный упрек: в последнем куплете финальной песни «завтрашняя любовь» (асита-но аи, она же «припев, слова, которые не кончаются») стала в субтитрах «вчерашней», так что русский вариант текста оказывается куда грустнее японского.

«Кокурико» — абсолютно нефальшивое, ни капельки не наигранное аниме, веселое, трогательное до слез и какое-то человечески правильное. И когда после титров видишь надпись «Коно моногатари-ва субэтэ фикусён дэс» («Эта история вся выдумана от начала до конца»), за каждым японским знаком различима хитрая улыбка. Или даже две улыбки — отца и сына. Меньшего от семейства Миядзаки мы и не ждали. Ура, товарищи. — НК

Kokurikozaka kara, полнометражный фильм, 92 минуты, 2012 год. Режиссер Горо Миядзаки, производство Studio Ghibli. Издатель в России — компания RUSCICO.

Николай Караев работает переводчиком: он глядит в тексты до тех пор, пока тексты не начинают глядеть в него. Время от времени переживаний набирается на колонку для «Отаку».

С моим знакомым C. случилась история, леденящая кровь: ему удалось довести японца до того, что житель Страны восходящего солнца сказал С. «нет». Те, кому доводилось сталкиваться с японцами, знают, что добиться от них слова «нет» практически невозможно. В аниме оно еще проскальзывает, а в живой беседе, которая ведется по всем правилам вежливости… Невозможно. Never.

Если японец говорит «нет», это не японец. Эндрю Хорват в книжке «Japanese Beyond Words» вспоминает, как в бытность свою в Токио смотрел вместе с японцем ток-шоу, посвященное японско-китайским отношениям. Один из участников ток-шоу, реагируя на реплику оппонента, сказал: «Да, такое мнение тоже есть…» Японец рядом с Хорватом не мог поверить своим ушам: «Какие жаркие политические дискуссии идут нынче!» — воскликнул он.

Это не анекдот о горячих японских парнях — это правда жизни. Японец может носить стрижку «ирокез», щеголять в косухе и бандане, любить аниме, наконец, но в любом разговоре он будет придерживаться тех же неписаных правил этикета, а они гласят: открыто не соглашаться с равным тебе по положению оппонентом — это преступление против японскости и человечности. Заметим, что фраза «такое мнение тоже есть» не выражает несогласие прямо, она его всего лишь подразумевает — но всё равно воспринимается как грубость. Это как если бы на ток-шоу Владимира Соловьева какой-нибудь единоросс снял штаны, чтобы прокомментировать демографические перспективы РФ. Возможно, если бы те же японцы из телевизора встретились где-нибудь в парке Уэно, ну или в одном из баров Роппонги за чаркой саке, они могли бы не согласиться друг с дружкой в чуть более крепких выражениях. Но на людях — исключено.

Вот почему японские чиновники, принимающие заявки на участие в тендере, акцептуют в итоге лишь те заявки, которые точно будут одобрены. Если вас попросили подать заявку — значит, так или иначе с вами будут иметь дело. Если не попросили — лучше не ломиться в закрытую дверь. И если встречу с вами отложили под благовидным предлогом — поймите, что с вами попросту не хотят встречаться, но сказать об этом прямо не могут. Эндрю Хорват советует выяснить при помощи третьих лиц, в чём проблема, решить ее — и ждать, когда с вами свяжутся, чтобы сообщить, что внезапно появилось «окошко» для встречи. Не любят японцы говорить «нет». Чрезвычайно трудно их к этому вынудить, хотя моему знакомому С. это и удалось.

Ситуация со словом ииэ, которое как раз и означает прямое «нет», напоминает известный русский анекдот наоборот: слово есть, а несогласие как таковое — недопустимо. Японцы, конечно, изобрели несколько способов выкрутиться из ситуации. Самый близкий аналог нашего отрицания — это слово тигаимас, то есть глагол тигау в вежливой форме. Значение этого глагола — «отличаться». Говоря «тигаимас», японец произносит примерно следующее: «[Уважаемый господин, изволите ли видеть, ситуация несколько] отличается [от вашего ее понимания…]». Впрочем, слово «несколько» можно и произнести — так даже лучше. Тётто тигаимас!..

Фишка здесь в том, что хотя по смыслу слово тигау и отрицание, с точки зрения грамматики это всё-таки утверждение. (Грамматическое отрицание — обычное тигаванай или вежливое тигаимасэн — означало бы «не отличается», «это то же самое».) Мораль тут проста: в беседе с японцем отрицай, утверждая, и всё будет дайдзёбу. Почти так же работает конструкция дэкиканэмас. Она состоит из глагола дэкиру (мочь) и глагола канэру (не мочь) и в целом является утверждением, но утверждает отрицание возможности. Дэкиканэмас — фраза сильная, по смыслу это полный отказ. Если вы хотите отшить японца понейтральнее, поможет фраза «кангаэтэ окимас!» — «я подумаю!». Японец поймет, что вы будете думать до бесконечности.

Единственная ситуация, в которой слово ииэ для японца приемлемо, — это ответ на вопрос, в котором содержится отрицание. «Вам не нравится наш чудесный город?» Тут надо твердо сказать: «Ииэ!» — что будет означать: «Ну что вы! Да я тащусь от вашего чудесного города!» Минус на минус дает плюс, ииэ на «не» дает «да». Утверждать, отрицая! Только так.

А теперь к душераздирающей истории. Мой знакомый С. по долгу службы (он сотрудничает с одним российским издательством) интересуется японскими детективами. Однажды он списался с японским автором, у которого в тот момент как раз выходила новая книжка. Детективщик любезно предложил знакомому прислать С. новинку, попросил указать почтовый адрес и так далее. Переписывались они в лучших традициях японского эпистолярного жанра: японец добавлял к имени С. слово сама, письма начинались с описания погодных условий и пожеланий не простудиться, а завершались выражениями типа «го-дзиай кудасай» («берегите себя»)… С. сообщил свой адрес и, раз уж так, кротко попросил детективщика, если у того будет возможность, прислать ему еще одну книжку, которую С. давно и безуспешно искал.

Ответ пришел быстро, и был он краток, как удар посохом мастера дзэн. Нет, в нём не было слова ииэ. Ответ (котаэ) был интернационален: «Котаэ-ва ноо дэс». Далее детективщик отчитал С. за то, что тот осмелился просить у автора книжку, и сообщил, что так жить нельзя. Заканчивалось письмо вежливой просьбой зарубить всё это на носу («обоэтэ оитэ кудасай» — «запомните это, пожалуйста»).

С тех пор мой знакомый лишился иллюзий и в отношении японской вежливости, и в отношении слова «нет» в японском языке. Если надо — откажут. Да так, что мало не покажется. Забавно применять эти знания на практике. Если смотреть аниме на японском, вслушиваясь не столько в интонации, сколько в то, что именно говорят персонажи, окажется, что милая Рэй из «Евангелиона» со своими ииэ не столь уж и мила — с японской точки зрения. —НК

После гибели отца девочка Момо переезжает вместе с мамой из Токио на забытый богом островок Сиодзима, в глухую японскую провинцию, скучную и сонную. Богом — но не японскими духами-ками: на чердаке дома Момо обнаруживает трех уродливых, но милых существ, которых никто, кроме нее, не видит. Духи утверждают, что сошли со страниц книжки-кибёси, где заточил их некогда господин Сугавара-но Митидзанэ. Истина несколько сложнее. И всё это как-то связано с письмом, которое отец хотел написать Момо накануне гибели, оставив на бумаге только два слова: «Для Момо»…

Имена у духов говорящие: слева — Камень, справа — Боб. Кава (Река) занят — ворует мандарины.

Слава Небу, это аниме — не триллер и не хоррор, а совсем даже наоборот, но тут и кроется засада: при всей идилличности картинки «Письмо для Момо» — фильм, пронизанный беспокойством. Как пел Борис Гребенщиков: «Всё было неестественно мирно, как в кино, когда ждет западня». Только здесь западня изначально — не снаружи, а внутри героинь. Мать и дочь пережили жуткую трагедию, но, как принято в Японии (и если бы только в Японии), стараются не выдать своих чувств даже друг другу. Только вот людям, которые в такой ситуации замкнулись в себе, вряд ли может стать легче.

Помощь приходит с неожиданной стороны: в болото тихого отчаяния бесцеремонно ныряют три веселых ками, три голодных (в буквальном смысле слова — они то и дело ищут, чего бы пожрать) духа, три, не побоимся этого слова, трикстера. Ива — зубастый великан с незакрывающимся ртом и золотыми клыками; Кава — самолюбивое существо, похожее на водяного и гордящееся умением высасывать через рот печень; Мамэ — карлик с длинным языком, который в момент знакомства с Момо не находит ничего лучше, как лизнуть ее ногу. (Он дух, ему можно.) Самое смешное, что наши ками — вылитые Трус, Балбес и Бывалый из комедий Леонида Гайдая. Это, конечно, совпадение на уровне архетипов, хотя нельзя исключать, что духов рисовали с японских актеров; скажем, Кава — это вылитый Гуадалканал Така, сыгравший в «Дзатоити» Такэси Китано глуповатого Синкити.

Ками кроме того, что они собственно духи, олицетворяют мужиков в бабьем царстве Момо и ее родительницы Икуко. Три капризных, наглых, вредных мужика воруют ручки и мандарины, смотрят попсу, ковыряют в носу, рассиживаются в туалете, отстреливают кабанов своими газами, устраивают американские горки из подручных средств, висят на люстрах, зацепившись за них пальцами ног, слоняются по дому, жрут, жрут, жрут, и всё им хоть трава не расти. Между тем польза от заведшихся в доме мужчин неочевидна. Ими, конечно, довольно приятно помыкать (Момо делает это при помощи волшебной дощечки), но этим видимая выгода и ограничивается. Лишь в момент крайней опасности мужики проявят себя в полный рост, спасут мир и «молча поправят всё». Ну или не молча. Однако этим их миссия не ограничивается: «Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не видна…»

Мамэ мало того что ничего не помнит и говорит невпопад, так еще и неграмотный.

Хироюки Окиура, режиссер любимых в народе «Оборотней», работал над «Письмом для Момо» семь лет и снял обманчиво простое аниме, совершенно на «Оборотней» не похожее. Скорее уж оно напоминает некоторые фильмы Studio Ghibli — неспешностью, спокойствием, какой-то удивительной по нашим временам нормальностью. Тут нет ни единой фальшивой ноты. Комедия положений точно сочетается с драмой о примирении с потерей, со смертью близкого человека, с взрослением. Такие щемящие фильмы умели делать в СССР. «Кин-дза-дза», разумеется, совсем другое кино, но когда в финале «Письма для Момо» троица духов возвращается на небо, где-то за кадром, ей-богу, слышатся печальные вздохи господина Уэфа и его пацака Би — и возникает ощущение чего-то родного, того, что вечно рядом и никогда не закончится. «Они всегда на нас смотрят. А когда они смотрят, хочется и самому взять себя в руки», — говорит двоюродный дед Момо о духах предков. Не худшая в мире философия, правда? —НК

Momo e no tegami, полнометражный фильм, 120 минут, 2011 год. Режиссер Хироюки Окиура, производство Production I.G. Кинопрокат в России — в рамках фестиваля Reanifest. Российский издатель — Reanimedia.